Процедура: исполнение смертных приговоров в 1920-1 - Страница 13

Нередко расстреливали и в весьма дальних окрестностях городов и посёлков. В актах Запсибкрайсуда за 1934 г. можно найти такие многочисленные примеры: «зарыты в окрестностях г. Сталинская, «за городом (Ачинском — А. Г.) в полутора километрах упомянутые лица расстреляны», расстрелян «в 12 часов ночи в расстоянии от города (Ачинска — А. Г.) 3 км», «Антипина расстреляли в 4 км за городом (Ачинском — А. Г.), «трупы их преданы земле и закопаны в 3 клм от ст. Топчиха», «труп его предан земле и закопан в 4 клм от ст. Топчиха», двух человек расстреляли «на территории ст. Алейская», «погребены в могиле на степи, в расстоянии от г. Славгорода на 17 км», два человека расстреляны «в пяти километрах от гор. Черепаново» и «преданы земле на глубину двух метров» (отметим, что нормы предписывали хоронить расстрелянных именно на двухметровой глубине)44.

Подробности исполнения приговоров могли использоваться следователями для запугивания арестованных — так, особист Омского оперсектора ОГПУ М. А. Болотов в 1933 г. говорил одному из них: дескать, «поведут в подвал... при этом сотрудник, который меня поведёт, будет идти сзади и даст мне несколько выстрелов в затылок. .. ». Арестованные в годы террора чекисты, отлично зная о способах расправы, иногда теряли самообладание: так, бывший начальник отдела УНКВД по Новосибирской области старый чекист П. Ф. Коломийц ночами часто будил своего сокамерника «и, указывая пальцем на левую сторону лба и затылок, жаловался, что он чувствует в этом месте боль, он даже чувствовал, где должна пройти пуля при расстреле»45.

Деформация личности палачей приводила к неудержимой потребности хвалиться участием в казнях. О собственном садизме отставные чекисты могли вспоминать как о законном революционном пыле, требуя уважения к былым заслугам. Скромный сотрудник Омского горстройтреста Андрушкевич в 1929 г. получил строгий выговор с предупреждением за «невыдержанность» в связи с тем, что во время партийной чистки заявил: «Когда я работал в ГПУ, привели ко мне белого полковника, так я ему зубами прогрыз горло и сосал из него кровь»46. Недаром в сентябре 1922 г. появился приказ ГПУ, который отмечал, что в своих официальных заявлениях в различные инстанции, а также в частных разговорах многие бывшие и настоящие сотрудники ГПУ указывают на своё участие в тех или иных агентурных разработках, а также в исполнении приговоров, «что расшифровывает методы нашей работы».

Все чекисты обязывались дать подписку о сохранении в тайне сведений о работе ГПУ и могли разглашать только название своей штатной должности; нарушителей предписывалось «немедленно арестовывать и предавать суду»47. Но эта мера работала не очень эффективно — чекисты любили похвастать своей работой и в общении между собой, и в разнообразных ходатайствах либо доносах.

Например, заведующий снабжением механико–монтажного цеха Кузнецкого металлургического комбината 27–летний А. Н. Таран в июне 1933 г. обвинялся Сталинской горКК ВКП(б) в том, что «клеветал на советскую власть и Красную Армию, заявляя, что, будучи работником ОГПУ на Украине, он, Таран, расстреливал десятки белых, а 5–й Латышский батальон расстреливал по 500 человек...». Работавший в Омске и Томске арестованный в 1938 г. особист П. А. Егоров, доказывая свою лояльность, в письме Сталину из лагеря заверял вождя, что всегда был «беспощаден к врагам народа, и не только агентурным и следственным путём боролся с ними, но много, много сам физически уничтожал их». Другой арестованный чекист — оперативник контрразведывательного отдела УНКВД по Алтайскому краю И. И. Виер–Ульянов — уверял судей трибунала: «Я сам боролся с врагами народа, не одну сотню я арестовал и расстрелял этих врагов»48.

Рядовой кузбасский чекист С. М. Замарацкий на партсобрании в 1937 г. упоминал о регулярных «свадьбах» в Кузнецком домзаке в конце 1920–х гг. (этот термин употреблялся и чекистами Белоруссии 1930–х, что говорит о его универсальности). В середине 20–х годов, когда численность работников карательного ведомства была наименьшей и когда на иной второстепенный сибирский округ приходилось в год всего несколько арестованных по политическим делам, порядки в тюрьмах были очень жестокими и бессудные расправы в них случались нередко. Крайней жестокостью к заключенным отличались начальник Щегловского (Кемеровского) домзака старый революционер Ф. А. Брокар, начальник Минусинской тюрьмы Г. Керин. Начальник Тобольского исправтруддома И. С. Гомжин в 1926 г. оказался под судом за самовольный расстрел заключённых, но был осуждён условно и благополучно продолжил карьеру в тюремном ведомстве49. Менялись начальники тюрем очень часто, поскольку самые разные злоупотребления в их среде носили повальный характер

.«Произведено способом гражданской войны...»

Наличие широкой практики осуждения к высшей мере наказания в сравнительно либеральные нэповские времена тревожило многих представителей правоохранительных структур. В письме прокурора Северо–Западной области О. Васильева от 12 сентября 1924 г., направленном в обком РКП(б) и контрольную комиссию, говорилось, что «народная прокуратура подписывает расстрелы, как будто курит папиросы. Центровики [то есть московские власти — А. Т.] хворают от ленинградских расстрелов. Тов. Калинин рыдает, когда присылают ему приговоры с расстрелом...»50. На окраинах, где режим особенно не чувствовал себя в безопасности, в те же годы процветали массовые расправы под видом уничтожения бандитских элементов.

В Сибири, на Дальнем Востоке, Северном Кавказе в середине 1920–х гг. был действительно крайне развит уголовный бандитизм (зачастую с политической окраской), с которым шла настоящая война. Чекистские начальники средств не выбирали. Начальник Забайкальского губотдела полпредства ОГПУ по Дальне–Восточному краю В. С. Корженко в сентябре 1925 г. был отозван в Москву и отдан под суд за внесудебные расстрелы участников уголовных банд. Сильно наказывать его не стали — некоторое время спустя Корженко был возвращён на руководящую работу в ОГПУ.